Я и сам бы пошел.
Коротко звякнул внутренний телефон. Бурмистров взял трубку, выслушал.
— Немедленно несите сюда! И не отпускайте их с волны! Сообщите, что на помощь вышли спасатели.
Он выхватил из рук радиста синий бланк радиограммы: «Широта… Долгота… сильное обледенение, крен шестнадцать градусов левый борт, откачиваем воду трюма, снежные заряды, ветер вест 10-11, море 9-10, трещина… Шуле…»
— Что трещина?
Радист виновато пожал плечами.
— Не прошло. Разряды сильные в эфире. Только это и удалось разобрать…
РАКЕТЫ НАД МОРЕМ
«Таврида» боролась с обледенением. Оно теперь стало для судна главной опасностью: каждая лишняя тонна льда, осевшая на надстройках, мачтах и вантах, ухудшала и без того плохую остойчивость судна.
Под тяжестью льда оборвалась антенна, и «Таврида» потеряла связь с землей.
Тимофею удалось поспать пару часов. Потом его подняли с постели, и он вместе с матросами ломом сбивал лед с фальшборта, с мачт, со стрел, с вант, с вентиляторных тумб на палубе. Но наросты льда вновь появлялись, и опять люди сбивали их ломами… А у второго трюма отгороженные брезентом от волн и ветра механики колдовали над трещиной. Они приволокли огромный дейдвудный ключ, наложили его на трещину, и сейчас там гудел и шипел сварочный аппарат.
Малым ходом, чтобы только судно слушалось руля, «Таврида» шла, обгоняемая тяжелыми волнами, покорно кланяясь каждой из них. Нос вверх — корма вниз, корма взбиралась вверх — нос целился в пучину. А когда вдруг мощный вал подкатывался сзади и вздымал «Тавриду» прямо на свой хребет, так, что нос и корма провисали, тогда становилось особенно жутко — начинали действовать могучие силы, разламывающие судно пополам. А тут еще трещина в палубе…
Тимофей не знал, сколько часов пробыл он на палубе, махая тяжелым ломом. Руки сначала ныли от холода, потом холод перестал ощущаться, а затем Тимофей уже не чувствовал рук — лом казался пудовым, и не было сил поднять его, хотелось бросить его, лечь прямо на палубу, и пусть окатывает волна: одежда и так давно насквозь промокла, и тело уже не чувствует холода. Но бросить лом было нельзя, лечь на палубу было нельзя, и надо было бить и бить по этим проклятым ледовым наростам, надо было двигаться, прятаться от потоков воды, надо было действовать, надо было спасать пароход.
И когда наступило полное изнеможение, когда стало уже безразлично — унесет тебя волна или нет, останешься ты жить или сейчас вот умрешь, Тимофея позвали на мостик к капитану.
Он бросил лом на палубу и пополз по трапу наверх — идти он уже не мог. Наверху, у теплого корпуса трубы, Тимофей долго лежал, с трудом приходя в себя. Сейчас для него не было на всем свете лучшего места, чем этот теплый кожух, который отогревал тело и возвращал силы.
Потом он поднялся на мостик, и вдруг сквозь визги и стоны ветра ему послышался ровный гул мотора. Тимофей насторожился. Да, да! Это гудят моторы самолета.
— Товарищ капитан, самолет! — закричал он, врываясь в рулевую рубку.
Шулепов стоял у открытого смотрового окна с погасшей папиросой во рту. Он недоверчиво посмотрел на Тимофея, и вдруг гул мотора послышался совершенно явственно и в рубке.
— Ракеты! — приказал капитан. — Скорее ракеты, любые!
Тимофей выхватил из гнезда ракетницу, выбежал на крыло мостика и начал садить вверх белые и красные ракеты. Налетел снежный заряд, жесткие снежинки зашуршали по мостику, и ракеты, едва вылетев из ствола, тут же бесследно исчезали в кромешной снежной тьме…
И еще раз услышали гул самолета, и еще стреляли ракетами…
— Нас ищут, — уверенно сказал Шулепов. — Туда и обратно пролетел самолет, значит, квадрат прочесывает. Да только ничего он не увидит — тучи почти за мачту цепляются.
Шулепов приказал Тимофею:
— Замерьте силу ветра и попробуйте взять радиопеленги. Надо поточнее определить наше место.
Тимофей замерил — все те же одиннадцать баллов; взял радиопеленги — сигналы были едва слышны — и нанес их на карту. Получился длинный, вытянутый треугольник далеко от счислимого места. Тимофей взял еще раз радиопеленги, и получился треугольник рядом с первым. «Черт, что такое? Не могу уже и радиопеленги точно взять? Или гирокомпас врет?» Шулепов спросил только:
— Как радиомаяк Святого Носа?
— Плохо слышен.
— Какой угол?
— Далеко за правым траверзом. Радиомаяк Коргуй почти на траверзе.
Шулепов прошел в штурманскую, стер резинкой нарисованные Тимофеем треугольники и отчеркнул на курсе перпендикулярную линию к острову Коргую. Циркулем измерил расстояние от пеленга до Новой Земли.
— Если нас несет со скоростью восемь-десять узлов, то мы имеем в запасе еще десять-двенадцать часов.
— А если… — хотел спросить Тимофей, но Шулепов взглянул на него и отрезал:
— Никаких «если»…
Тимофей посмотрел на часы в рубке и удивился — стрелки показывали семнадцать часов. Это что же — целый день прошел?
И тут он вспомнил, что не завтракал и не обедал… Да, наверное, и другие также ничего не ели сегодня, не до еды было. И как нарочно, стоило только подумать о еде — проснулся голод, голод зверский, так что ноги задрожали и заныло в желудке.
На мостик поднялись механики и доложили, что трещина заварена намертво и судну больше не грозит опасность переломиться на волне. По крайней мере в этом месте. Дейдвудный ключ — вещь надежная, выдержит.
Шулепов повеселел.
— Тимофей Андреевич, возьмите с собой боцмана и матросов и займитесь антенной. Только осторожнее, чтобы с мачты не сорвался никто.
— Есть, — коротко ответил Тимофей. Если кто и сорвется с мачты, так это будет он, Тимофей. Мысль, раз мелькнув в его голове, снова и снова вернулась, и с мостика Тимофей спустился, твердо решив, что на мачту полезет именно он, и никто другой. Лучше падать самому, чем потом отвечать за кого-то, смотреть в глаза его родственникам, жене, детям…
